Елена Минкина-Тайчер - Женщина на заданную тему [Повесть из сборника "Женщина на заданную тему"]

Елена Минкина

Женщина на заданную тему

Если нельзя, но очень хочется

Если нельзя, но очень хочется, то можно, — думаю я жалобно.

Мне смертельно хочется спать, спать до позднего солнечного утра, уже переходящего в день, и потом еще немного поваляться в нагретой уютной постели, раскинув руки поверх одеяла. Разве конференция пострадает без участия одного рядового слушателя?

Я ненавижу деловые встречи, пиджаки, строгие прически и годовые отчеты. И при этом работаю системным аналитиком в серьезной торговой фирме. Парадоксы так желанного нами капитализма — за отказ от любимой профессии получаю финансовый аналог независимости и свободы. То есть могу нормально одеваться и покупать дорогую косметику, чтобы во всем этом ходить на ту же работу!

Нет, что зря ныть — финансовая свобода все–таки очень нужна: отпуска, Гришкины теннис и английский, подарки маме, содержание нашей старенькой дачи. И независимость. Независимость от Глеба.

В принципе, я не слишком и стремилась на филфак, это была идея моей учительницы литературы. Удачные сочинения и детское увлечение поэзией — еще не причина всю жизнь изучать чужие литературные труды. Вдруг так и не удалось бы написать ничего своего, только корпеть в архивах и листать старые рукописи? И бесконечно читать критические статьи и воспоминания сентиментальных дам?

А так — полная свобода, писать не нужно, читай что хочешь — Ахматову вперемешку с Агатой Кристи, Борхеса и Даррелла, Цветаеву и Гришковца. Конечно, если найдешь силы и время после двенадцати часов работы на компьютере.

Я хочу жить в старом, забытом временем городе, сонно бродить по теплой комнате в длинной мягкой рубашке, перебирать загорелыми ступнями ворсинки ковра, следить за отражением облаков в темном зеркале. И ждать тебя. Беспечно и радостно ждать тебя, не боясь разочарований и потерь.

И пусть меня зовут, например, Рахель. Кстати, так звали мою бабушку с отцовской стороны. Да, Рахель! Любимая жена. Любимая и единственная, хотя я никогда не пойму, почему Иаков не ушел от Леи после этого страшного обмана? Разве можно страстно любить и желать одну женщину и при этом продолжать жить с другой? И не просто продолжать, например, из вежливости и разных обязательств, а рожать с ней детей, да еще так много? Им что, совсем все равно с кем спать, этим библейским праотцам?

Нет, не хочу Рахели! Слишком грустно быть одной из жен, лежать без сна в холодной кровати, знать, что его щека прижата к чужой щеке и сонная рука лежит на чужой груди…

Пусть лучше Лаура! Чудесная Лаура в белом платье и облаке кудрей, недоступная хохотушка и прелестница. Не спи ночами, умирай от восторга, всю жизнь мечтай коснуться моей руки…

Нет, что–то мне не хочется платонической любви на всю жизнь. Помрешь от скуки…

Тогда Кармен? Лара? Настасья Филипповна? Какие глупости!

Давай ты просто будешь спокойным и добрым. Очень добрым и немного насмешливым, потому что невозможно не рассмеяться, когда сильный взрослый человек так по–детски влюблен и очарован. Конечно, очарован — моими руками, губами, словами, что я шепчу тебе по ночам. Моей страстью, преданностью, восторгом.

Давай ты просто обнимешь меня, не просыпаясь, и утро будет тянуться бесконечно, и весь мир оставит нас в покое…

Боже мой, осталось двадцать минут! Как всегда. Тоже нашлась Афродита — Дездемона! Теперь придется мчаться всю дорогу, а потом виновато пробираться к свободному стулу.

Я поспешно встаю, надеваю деловой костюм, жутко неудобные туфли с длинными носами, закручиваю волосы в строгую прическу. Все–таки международная конференция, важный доклад по нашей тематике.

Сначала я очень обрадовалась этой поездке — погулять по Москве, переночевать в хорошем отеле. Конечно, не такая уж роскошь, но можно «выйти из круга». Это моя подруга Надя придумала — хотя бы раз в год человек должен выйти из круга и пожить на другую тему. Пусть даже в командировке. Но боюсь, настоящего выхода не получится, с конференции трудно сбежать. Вчера был длинный утомительный день. И сегодня главный доклад наверняка поставят в конце, с этим мне всегда везет. А вечером — обратный поезд. Интересно, что за докладчик? В прошлом году приезжал такой зануда!

Он сразу ее заметил

Конечно, он сразу ее заметил. И не только потому, что сидела в первом ряду и задавала вопросы. Кстати, очень неглупые вопросы, строго по существу, что так нехарактерно для женщины. Что–то еще притягивало взгляд, то ли слишком темная масть — шоколадные, круглые как тарелки глаза, почти черные тяжелые волосы. То ли слишком много округлостей — грудь, бедра — все чуть больше, чем нужно для строгого делового костюма. Да и волосы не держались в «деловом» узле на макушке, ей то и дело приходилось заправлять за уши кудрявые пряди. Нет, на российскую бизнес–леди она не тянула. Не тянула, слава Богу!

«Хорошая еврейская девочка», — сказала бы его мать.

Да! В этом все дело! Именно так бы она и сказала. И при этом безнадежно вздохнула, заранее предполагая непонимание. Черствость и непонимание, чего еще от него ждать!

Нет, это смешно, наконец, — перевалить за сорок, защитить докторскую, родить собственных детей, и вот так, на ровном месте продолжать бороться c родителями…

И ведь она никогда не настаивала. Скорбно сжимала губы, заворачивалась в цветастую нелепую шаль и утыкалась в какую–нибудь свою Ахматову. Или Цветаеву? И почему он их вечно путал? Совершенно разные стихи, честно говоря. Ах, нет, там была еще Ахмадулина, вот в чем дело, его путали похожие фамилии. Сколько мучился, плотно закрыв дверь в свою комнату, ловил непослушные горячие слова, все эти немыслимые женские страдания. Зачем столько страстей на ровном месте? Но почему–то запомнил навсегда: Смуглой оливой скрой изголовье! Боги ревнивы к смертной любови… Нежнее нежного лицо твое, белее белого твоя рука… Ликом чистая иконка, пеньем — пеночка… — И качал ее тихонько на коленочках…

Кому это расскажешь, скажите на милость?! Друзья, даже из тех, что помнят русский язык, все равно не поймут. Он и сам не понимал, но какое–то беспокойство поселялось в душе от этих странных тянущих слов.

Все равно мать бы не поверила, что он читает ее книжки. Она даже не верила, что он помнит русский. Хотя и сам хорош, столько раз придурялся, коверкал слова…

Так вот, это была хорошая еврейская девочка. В понимании его родителей, конечно. Бесполезно спорить. У них на все было свое мнение, свой взгляд, — отживший и вечный взгляд, как парадный коcтюм отца в шкафу. Какое–то время его пытались знакомить с дочками друзей, всегда тот же джентльменский набор — университет, музыкальное образование, любовь к литературе и искусствам, нелепые юбки до колен.

А настоящей еврейской девочкой была как раз Орна. Куда уж более еврейской, — три поколения в Израиле! Адская смесь американских сионистов, польских кибуцников и почтенных иракских банкиров. Тощая как галка, с гладкими прямыми волосами и маленькими острыми грудями, не знающими лифчика. И конечно, совершенный иврит, веселое пренебрежение традициями, собственная квартира на бульваре Ротшильда. И узкие зеленые глаза. С ума сойти!

Впервые он увидел Орну на последнем курсе университета и понял — это его спасение, его точка опоры, единственная надежда выжить в чертовом израильском мире.

С десяти лет быть изгоем, глупым «русским» в глаженых рубашках. Другие ребята как–то легко вписались, но его крепко держали родительские предрассудки: не болтать, не кричать, не перебивать старших. И вставать, когда входят гости. И открывать дверь женщине. И говорить только по–русски! Со всеми знакомыми говорить только по–русски!

Они хоть задумывались, как он выглядел среди одноклассников?!

И все время в ушах: — Москва, Москва… — три сестры вместе столько не ныли! — … уровень культуры, спектакли, галереи, Зал Чайковского…

Зачем же вы уехали, черт возьми, зачем увезли его из этого рая?!

Конечно, Орна дразнилась, высмеивала одежду и акцент, но, если задуматься, ей тоже нелегко пришлось. Его родители со своими закидонами и нелепыми подарками, его русские приятели из университета. Она их не выносила, злилась, что много пьют, много вспоминают, слушают непонятные песни. Русский язык у нее просто отчаяние вызывал, кассеты Окуджавы в мусорный ящик выбросила. Хотя Окуджаву как раз вскоре перевели на иврит, нашлись любители.

Он многое помнил из московской жизни: огромные высокие комнаты, хлопанье дверей, кипящий чайник на плите. И бесконечные разговоры на кухне, шумные ночные гости, телефонные звонки. И все время крутилась фраза: «Это не по телефону». Сами разговаривали по телефону целыми днями и сами же ее твердили!

По воскресеньям его водили в театр или на музыкальные утренники. Нужно было надевать выходные колючие брюки, тяжелые пальто и шапку с меховыми ушами. Долго ехали на метро, поднимались и спускались по движущимся лестницам, это немного искупало скуку предстоящего концерта. Но к музыке привязался, уже в Израиле освоил гитару и ударные, в старших классах вовсю завлекал девчонок. Из театров почти ничего не помнил, кроме нелепой сказки про Синюю птицу. Зачем–то ее искали, какие–то дети бродили по сцене и разговаривали с умершими дедушкой и бабушкой. Натуральный фильм ужасов!